«Художника обидеть может каждый…»

Вокруг этих разноцветных мелков в отделе канцтоваров «Детского мира» я крутилась несколько дней. С одной стороны – красиво. А с другой – как их можно использовать? На улице осень – в классики не поиграешь. Хотя было бы круто разрисовать во все цвета радуги школьный двор! Для бумаги, вроде бы, бледновато. И вдруг меня осенило: стена – у нас же дома побелка – ее-то и разукрашу!

Встав на цыпочки на кровати, я принялась прикидывать, где лучше разместить будущее живописное полотно. Ковер снять со стены мама не позволит: холодновато. Значит, над ковром.

Как я старалась, как наводила линии – даже язык от усердия прикусила (это в шестом-то классе!). Вот мама придет с работы и как обрадуется!!!

– И кому пришла в голову эта мысль? – первым делом спросила мама, увидев мои художества.

Что было дальше, можно не рассказывать. Несколько раз обновляли побелку, затем скоблили, и снова белили и еще раз по новой. Бледненькие мелки почему-то упорно проступали наружу, снова и снова являя миру двух полосатых котов и охапку цветов, щедро разукрашенную детскою рукою. «Художника обидеть может каждый», – мелькнула в моей голове услышанная где-то фраза.

И, казалось бы, забудь с годами эту историю – и дело с концом. Так нет же, история имеет свойство повторяться.

Пожалуй, это был уже мой третий курс в университете. В комнату к нам подселили новенькую – первокурсницу. На выходные она осталась в общежитии. И, когда в воскресенье вечером я нарисовалась на пороге своего этажа, дежурившая вне графика Лена (так звали это крошечное создание) как-то виновато сообщила:

– Кажется, нас выселяют из общаги.

– С какой стати?

– Сейчас покажу, – и она повела меня на кухню.

Мама родная! Столько жирных коричневых пятен на стенах и потолке я ни до, ни после этого не видела!

– Что это? – В полном недоумении спросила я.

– Сгущенка.

– Какая сгущенка?!

– Вареная.

Надо сказать, вареная сгущенка тогда считалась сродни деликатесам. И, оставшись на выходные одна, Лена решила скрасить день хоть чем-то сладеньким. Налила в кастрюлю воды, погрузила туда жестяную банку и поставила на плиту. Когда вспомнила о ней, воды в кастрюльке уже не было. И выключила бы Лена электричество под этой злополучной банкой, если бы не зашел на кухню председатель студенческого совета (едва ли не первый человек в общаге после коменданта и оперотряда).

– Выключай – сейчас взорвется, – назидательно бросил он.

Но кто же на филфаке мог послушаться мужчину с полуслова? И Лена, гордо мотнув головой, удалилась… за тряпкой:

– Сейчас сниму с огня.

Но банка ждать это «сейчас» не захотела. Как только Лена перешагнула порог кухни, вдогонку раздался ба-бах, а затем и голос предстуда:

– Я вам кто – сын Рокфеллера? Одна чаем облила, другая сгущенкой заляпала!

Кто именно постарался с чаем, Лена уточнять не стала – не до того уже было.

– Я никогда не думала, что в такой маленькой банке может поместиться столько грязи, – оправдывалась она, глядя мне в глаза. – Но ты же поможешь?

И вот мы несколько дней кряду после пар обдираем весь этот молочно-сладкий жир со стен и белим, белим, белим. Пятна проступают наружу так же упорно, как цветные мелки в моем детстве. В какой-то миг мне даже кажется, что коричневые кружева не так уж и плохи, чтобы от них столь настойчиво избавляться. Но не зря же говорят: «Художника обидеть может каждый». И потому мы слой за слоем покрываем мелом стены и потолок: они должны быть девственно чисты, иначе не видать нам койко-места в общежитии. Во всяком случае, именно так сказал Елене наш предстуд.